Справа от входа в палату находилась облупленная эмалированная раковина, напротив нее, возле окна в проходе громоздился замусоленный кремово-желтый стол, служивший подставкой бойко работавшему транзисторному переносному телевизору, видимо принадлежащего одному из больных, единственно использовавшему электричество, обитающее в розетках.
Из двенадцати койко-мест к моменту внесения Ивана Моисеича пустовало не более половины. В летний период времени народ как-то не стремился попасть на тощие, дармовые харчи, предпочитая проводить время в общении с целительными силами природы.
Ивана Моисеича положили справа от двери, рядом с умывальником. Это было не самое лучшее место. С одной стороны оно представлялось удобным, так как слева находилась стена и имелась возможность хоть какого-то уединения, если повернуться к соседям спиной, но с другой, почти каждый из сопалатников постоянно что-то мыл и мелкие брызги долетали до Ивана Моисеича, досаждая ему своей неопределенной чистоплотностью.
Первые дни пребывания в общей палате прошли для Ивана Моисеича относительно спокойно, ибо он не находился в состоянии адекватно воспринимать окружающего его действительность. Зато отчетливо запечатлелись в мозгу черные круги испуганных глаз, дрожащий голос и нервное возбуждение жены Сони. Едва только он смог идентифицировать ее внешние контуры со своим внутренним образом, так сразу возникла срочная необходимость искать оправдание своему неблаговидному положению. Будучи не в состоянии придумать какую-нибудь сложную жизненную комбинацию, он ограничился крайне сдержанным объяснением, упомянув только то, что подвергся нападению неизвестных лиц, получил удар сзади по голове и больше ничего не помнит. Очнулся только в больнице, весь избитый, без портфеля, ключей, документов и прочей мелочи. Отметив про себя, что данная версия выглядит вполне убедительной, он принял ее на вооружение, и, в последующем, постоянно твердил, как молитву, всякий раз, когда кто-нибудь обращался к нему за подобными разъяснениями, так, что вскоре больше никто с досужими расспросами больше не приставал, включая коллег по работе. Те также вскоре не преминули поинтересоваться судьбой рукописей, сданных на редактирование.
Аналогичную историю он рассказал и сотруднику милиции. Тот посетил его примерно дня через три после поступления в палату и дежурно поинтересовался обстоятельствами получения телесных повреждений. Иван Моисеич нашел в себе силы не плакаться в казенную бронежилетку. Тем более, что пользы от этого не виделось никакой. Даже если представить себе, что удалось бы обвинить подлого старичка в организации нападения, то это означало бы, вслед за тем, признать за собой вину в постыдном соитии. От одного воспоминания о нем становилось дурно. Данные объяснения вполне удовлетворили не сильно дотошного блюстителя порядка, и он удалился, оставив потерпевшего в покое.
«В конце концов, это вполне достойное наказание за мои идиотские поступки, – решил про себя Иван Моисеич, – Пусть на совести каждого останется грех его. Пусть каждому воздастся за то, что он совершил. Я свое получил сполна».
Благодаря несомненной простоте и ясности предложенной версии происшествия даже жена Соня перестала его мучить выяснениями причин и условий, но по-прежнему доставала своими дурацкими женскими причитаниями, настолько, что ее частые посещения стали тяготить больного с каждым разом все сильнее. Он настойчиво отсылал ее домой. Но этим лишь причинял ей большие страдания. Не понимая, что с ними происходит, она воспринимала его отношение к себе как незаслуженную, внезапную отчужденность. Но жуткая жалость к нему при виде жалкого его существа настолько переполняла ее слезным сопереживанием, что, как дама, к тому же находящаяся в интересном положении, она истерично требовала к нему внимания любого проходящего мимо медицинского работника по любому поводу, чем, видимо, изрядно потешала местную простоватую публику.
Соня приносила привычную и съедобную пищу, кормила его, общалась с соседями по палате и медицинским персоналом. В первый же день она учинила форменный скандал заведующему отделением. После чего отношение к Ивану Моисеичу резко переменилось. Алкоголиком называть перестали, выдали новые импортные лекарства и сменили постельное белье. Но в отдельную палату, несмотря на категорические требования, так и не перевели, пояснив, что иных мест в больнице пока нет.
* * *
Одним из размещенных в палате тяжелобольных оказался неопределенного возраста бомж Василий. Он лежал возле окна справа, словно древнеегипетская мумия весь загипсованный с головы до ног, окруженный хитроумным сооружением из противовесов. Его, бредущего ночью по дороге, сбил неизвестный автомобиль, предположительно иномарка, и теперь, он являлся одним из тех, перед кем медленно, но верно открывалась дорога в бесконечность. Василий это понимал, и все это понимали. Множественные переломы костей не срастались, раны гнили, обострились хронические заболевания внутренних органов, внешнее проявление чего явственно ощущалось за несколько метров до его койки. Из немногочисленных прописанных ему дешевых лекарств лишь немногие доходили до цели. Одни терялись на медицинском посту, другие сметались в мусорную корзину безжалостной рукой соседей по палате. Измученные его назойливым присутствием они надеялись, таким образом, добиться его перевода в реанимацию. Врачи так же особого интереса к этому пациенту не испытывали и практически махнули на него рукой.
Василий одни из немногих безропотно принимал бездушное кулинарное творчество местного кашевара. Кормила его, как правило, санитарка. Наскоро закидав в ротовую полость несколько ложек больничного варева, она тут же уносила прочь ноги, вместе с тарелкой, приговаривая «вас таких много, а я одна». Иногда сердобольная сиделка предоставляла завершение дела кому-либо из добросердечных соседей, каковых, впрочем, как правило, не находилось. Обычно содержимое тут же уносилось на кухню, с пояснением «чей-то сегодня он больше не хочет». Но чаще его докармливала бомжиха Ольга, женщина неопределенных лет, широкая, костистая, с опухшим лицом и разными глазами. Она несколько раз на дню приходила проведать своего друга. Никто не знал, откуда она появляется, то ли из соседней палаты, то ли с улицы. Говорили, будто она попала в аварию вместе с ним, но пострадала значительно легче. Ольга постоянно шныряла по палатам, разыскивая, чем поживиться и подкормить друга, и возникала сразу после ухода Сони, ибо культурная супруга интеллигентного пациента её на дух не переносила и гнала, едва та, нарисуется в дверном проеме.
То и дело Василий тяжело и жалостно стонал, терзаемый болью и предчувствием преддверия неизбежности. Долгие стенания затухали лишь после того, как призванная на зов изведенных соседей дежурная сестра, вкалывала ему какое-то сильное обезболивающее. Тогда он снова на непродолжительное время обретал призрачный оптимизм, затихал и смиренно ожидал тот день, когда, наконец, сможет избавиться от всех мучений.
Время от времени Василий просил судно, но, как правило, слишком поздно. Матерясь, соседи кликали санитарку. Ждать ее приходилось долго, иногда более часа, а если неприятность случалась ночью, или поздним вечером, то и до самого утра. Одной справиться ей оказывалось невозможным, напарница не всегда имелась в наличии и зачастую помогать приходилось все тем же сострадательным соседям, которые имели возможность глотнуть свежего воздуха только по завершении долгой и утомительной процедуры смены белья, когда скрипучая тележка санитарки уносила спертые ароматы в глубину темного коридора.
Монотонные стоны и зловонный дух, исторгаемый почерневшим телом Василия, являлись той главной неприятностью, что он доставлял окружающим своим близким присутствием. Из-за невыносимой вони окно в палату постоянно держали открытым, даже ночью, предоставляя свободный пролет неисчислимой стае безжалостных комаров. Одуревшие от обилия легкой поживы, они нестерпимо звенели над самым ухом Ивана Моисеича на протяжении первых дней, практически не давая возможности сомкнуть глаз. Остальные жертвы кровавого пиршества относились к своей участи на удивление спокойно, не придавая большого значения паре укусов, обнаруженных утром на месте, случайно вставленном из-под одеяла. Привычные к духоте и дурному воздуху, они заглушали ночные стоны соседа тонкими одеялами, намотанными на головы. Ближе полуночи все покрывали разно-тональные переливы храпа, извергаемые их обкусанными носами. Комары, то ли отяжелевшие от медикаментозной крови, то ли оглушенные храпными вибрациями, неспешно покидали обильное пастбище, и тогда Иван Моисеич имел возможность на несколько часов смежить утомленные веки до раннего утра, когда с первыми лучами небесного светила новая волна прожорливых кровопийц накрывала разоспавшихся аборигенов. Пикирующие прямо на ухо, они выдергивали притомленное сознание из непродолжительного сна, загоняя жертву обратно под одеяло, и мучили, назойливо кружась над самой головой, пока, наконец, ближе с восьми утра спасительная сестра не выгоняла их прочь мощными запахами дешевой парфюмерии.
